Вернуться на Главную страницу
ВЛАДИМИР ГИЛЯРОВСКИЙ – ДАЛЬНИЙ РОДСТВЕННИК ЭРАСТА ФАНДОРИНА
Журналистская известность непрочная, а вот слава московского репортера Владимира Гиляровского пережила его самого уже на восемь десятков лет! И не только потому, что этот человек оставил несколько очень хороших книг – бытописаний Москвы начала ХХ века. Просто сама жизнь Гиляровского была, словно увлекательный приключенческий роман! Недаром литературные критики замечают множество пересечений биографии Гиляровского с сюжетами исторических детективов
Бориса Акунина, и даже в самом сыщике Фандорине видят что-то от чудака Гиляя…Когда Станиславский с Немировичем-Данченко задумали ставить “На дне”, обратились за помощью к журналисту Владимиру Алексеевичу Гиляровскому по прозвищу Гиляй, прославившемуся своими очерками о жизни трущоб, и тот повел их на экскурсию по московскому “дну” — на жуткую, разбойничью Хитровку. Взяли с собой художника Сомова, чтоб зарисовывал с натуры эскизы для декораций. Расположились в трактире “Каторга”. Кругом смрад, пьяный хохот
, забубенный мат. Немирович со Станиславским с любопытством рассматривают публику. Сомов рисует, пристроившись у единственной керосиновой лампы, кое-как освещающей тесное помещение. Какой-то долговязый, косноязычный, лицо в оспинах, заглядывает через плечо и принимается скандалить: мол, неверно рисуешь! Другой – кривой на один глаз – тем временем берется за керосиновую лампу. Мощный Гиляровский молча подходит и бьет пудовым кулаком по голове сначала одного, потом другого. “Что вы делаете?”, - изумляется Станиславский. Но журналист не отвечает, а повернувшись к третьему мужику – коренастому, приземистому, с наглыми черными глазами, орет благим матом: “Болдоха, отступись! А то на всю “Каторгу” скажу, где твои тайники с золотишком!”.На обратном пути Гиляровский объяснился: те двое, кого он вырубил ударом – Дылда и Ванька Лошадь – шестерки авторитетного фортового Болдохи (того самого, черноглазого). И по всему выходило, что собирались они “экскурсантов” грабить “в темную” - затем и лампу хотели потушить. А при свидетелях поостереглись, да и про тайники с золотишком, небось, засомневались: вдруг Гиляй и правда место знает? “Ну, Владимир Алексеевич, вы герой! По гроб жизни ваши должники”, — наперебой благодарили Гиляровского Станиславский с Немировичем. “А должники
, так позвали бы, черти, хоть раз в вашем театре сыграть! Ведь не позовете, а я ж по сцене ох как тоскую…”, — сокрушался герой — лучший проводник на Хитовку, отличный журналист, смелый и сильный человек, но — увы! — никудышный актер...СУМАСШЕДШАЯ БАРЫНЯ И ВОР НА ЯРМАРКЕ
Актером Владимир Алексеевич сделался в 1871 году, в Тамбове. Там базарные торговцы стали бить за что-то гастролирующих актеров, а Гиляровский заступился. В благодарность был принят в труппу. Лет десять ездил по городам. Играл, к примеру, сумасшедшую барыню в “Грозе”. Свел знакомство с Мейерхольдом – когда сидел за кассира, а Мейерхольд пришел покупать билет и не взял сдачи с 25-рублевой ассигнации. Подружился с Чеховым – правда, не за кулисами, а в школе гимнастики и фехтования, из которой потом возникло Русское гимнастическое общество. Гиляй стал для Антона Павловича неисчерпаемым источником сюжетов. К примеру, рассказал как-то о собачке, сбежавшей в Тамбове от хозяев и попавшей в цирк, и родилась чеховская “Каштанка”. В другой раз Гиляровский поведал о живущем по соседству крестьянине Никите, который ворует на железной дороге гайки для грузил, и Чехов написал “Злоумышленника”. А уж сколько словечек и забористых выражений Гиляя вошли в знаменитую чеховскую записную книжку! “Человек ты талантливый, все рамки ломаешь, - говаривал Чехов другу. – Но на сцене не смотришься. Тебе бы писать!”.
И в конце концов Гиляровский действительно стал писать. Оказалось, артистизм и в газетном деле необходим. “Я как вор на ярмарке. Репортерское дело такое”, - бравировал новоиспеченный репортер “Московского листка” и “Русских ведомостей”, мастер маскировки и грима. Гиляровский мог, к примеру, облачиться в лохмотья, нарисовать на лице синяк и слиться с толпой хитрованцев. При этом он натуральнейшим образом косолапил, сплевывал сквозь зубы и сквернословил. В другой раз замаскируется под усача-пожарного – тут уж и шаг становился молодцеватый, и глаз горел бравой исполнительностью.
Где только Гиляровскому ни удавалось поймать ниточку очередного репортажа! В трактире, на улице, из случайных обрывков фраз… Как-то на балу у нефтяного короля Асадулаева услышал телефонный звонок из прихожей, не поленился ответить вместо куда-то запропастившейся горничной. Услышал: “Пригласите господина градоначальника”. Немного подождав, Гиляровский начальственно забасил: “Градоначальник у телефона”. Так он узнал, что на Лосином острове грабят банк и идет перестрелка.
В другой раз ужинал Гиляровский у друзей, среди гостей случился и Константин Иванович Шестаков, управляющий Московско-Курской железной дорогой. Ему-то лакей и шепнул: мол, получена телеграмма, под Орлом страшное крушение. Гиляровский тут как тут – схватил шапку, и на улицу, за извозчиком. На вокзале нырнул под пустой состав, добрался незамеченным до министерского вагона, влез в окно и спрятался в уборной, прикрутив дверную ручку ремнем. И что? Хотело начальство замять дело о катастрофе, смухлевать с подсчетом жертв, да не вышло! “Московский листок” две недели получал точнейшую информацию с места событий. И все эти две недели Гиляровский – обросший, нечесаный, немытый – разбирал завалы, помогал, кому еще можно было помочь, вытаскивал трупы. Потом знакомый повез его куда-то помыться, отдохнуть. И только на утро Гиляровский узнал, что отдыхает и моется не где-нибудь а в Спасском-Лутовинове, в поместье самого Тургенева!
В 1896 году, в дни празднования коронации императора Николая, Гиляровский оказался в самом центре Ходынского поля, и единственный из журналистов легальных газет не побоялся описать происходящее: и сотни раздавленных в битве за бесплатные пироги, орехи, пряники. И праздник над трупами на другой день: хоры, оркестры, приемы.
Но главным козырем Гиляровского, его коньком, коронным номером, были журналистские расследования. К примеру, умер генерал Скобелев, и, якобы от естественных причин. Но поговаривали, что герой русско-турецкой войны, прозванный Белым генералом, на самом деле был отравлен собственной любовницей – некой Вандой. Гиляровский помчался разбираться в этом деле. Куда там сыскной полиции! Гиляй всегда знал гораздо больше. Как-то ночью ограбили Успенский собор Кремля. Ранним утром одновременно с полицией к месту прибыл вездесущий репортер и заявил: ведите сыскную собаку, вор еще в храме. И точно, богохульника удалось взять. Или еще случай – громилы похитили из фирмы Бордевиль несгараемый шкаф. Сыскная полиция тщетно металась в поисках каких-либо зацепок, а в “Русских ведомостях” уже появилась заметка, что шкаф надо искать в Егорьевском уезде, но он, увы, уже пуст.
Как он проделывал такое – загадка! Известно только, что у Гиляя везде были свои люди. К примеру, брандмайор московской пожарной команды души не чаял в Гиляровском, и шел ради него на любые нарушения циркуляров, потому что сам был однажды спасен отважным журналистом, когда чуть не провалился на крыше горящего дома за Бутырской заставой. “Пожаришко так себе, на 15 строк и 75 копеек, зря 2 рубля лихачу отдал”, - сокрушался тогда Гиляровский. Видать, все же не зря!
ОСТАНОВКА ПЯТЬ МИНУТ. БУФЕТ.
У него просто страсть была такая – спасать и помогать. К примеру, идет Гиляровский по улице и видит человека в сбитых ботинках, но при галстуке бантом и когда-то шегольской шляпе на грязных длинных волосах: “Кажется, актер!”. Подходит, протягивает руку:
— Гиляровский…
— Как же… Как же… Слыхал.
Завязывается разговор, и через пять минут радужная бумажка перекочевывает из кармана Гиляровскго в карман бедолаги. “Любить человечество легко, трудно любить одного человека, тут нужно много силы, внимания, заботы, времени и, наконец, денег”, - утверждал Гиляй. Одно слово, великий оригинал!
Кроме безмерной отзывчивости, Владимир Алексеевич славился на всю Москву еще двумя особенностями: великой силой и какой-то детской озорной шкодливостью. Журналист Дорошевич, к примеру, описывал знакомство с Гиляровским так: сидит он, Дорошевич (человек внушительно роста и веса) за собственным столом в редакции, и тут его кто-то сзади поднимает в воздух вместе с креслом. И басит: “Не бойся, сейчас тебя поставлю! Будем знакомы, я Гиляровский”.
Как-то, выйдя из ресторана с большой компанией, бедовый репортер ухватился одной рукой за фонарь, а другой — за извозчичью пролетку, и лошадь не смогла сдвинуться с места. “Боже, что он выделывал (в Мелихово – прим.ред.)! Лазал на деревья, ломал бревна, говорил не переставая”, - вспоминал Чехов. И еще: “Не человек, курьерский поезд. Остановка пять минут. Буфет”. Гиляровский сразу со всеми был на ты, демонстрировал мускулы, сгибал копейку, закручивал спиралью чайную ложку, шумно угощал табаком, показывал карточные фокусы…
На открытии выставки “Ослиный хвост” Гиляровский походил-походил, покрякал, глядя на супрематистские полотна под названиями вроде “Голубое в зеленом”, а потом подкрался к одной картине и перевесил ее вверх ногами. И потом каждый день заходил смотреть, не исправил ли кто “кощунства”. Иногда встречал у картины автора. Но даже тот так до конца выставки ничего и не заметил.
Шуточки и экспромты Гиляровского мгновенно разлетались по Москве. К примеру, в ресторане, за стаканом вина, ему задают тему: “Урядник и море”. Он тут же пишет: “Синее море, волнуясь, шумит. У синего моря урядник стоит. И злоба урядника гложет, что шума унять он не может”. Его считали талантливым самородком из народа. И он всячески поддерживал этот миф. Хотя на самом деле все было не совсем так.
НЕПУТЕВЫЙ СЫН ТИТУЛЯРНОГО СОВЕТНИКА
Он был сыном чиновника губернского правления, и до некоторых пор жил, как все мальчики его круга. Вот только шалил много. Но с кем не бывает! Из гимназии не выгоняли, и слава Богу! В конце концов Володины предки тоже славились вольнодумством. Его дед по материнской линии – казак Петро Иванович Усатый, в любую погоду носивший черкесскую косматую папаху и свитку (“такую широкую, что ею можно было покрыть лошадь с ногами и головой” – вспоминал Гиляровский) несмотря на то, что служил управляющим в имении графа Олсуфьева, крепостного права не признавал, и за все время своего управления никого никогда не наказал телесно и не отдал без очереди в солдаты. А отец Гиляровского водил дружбу с масонами, почитывал запрещенного Рылеева и долгие годы прятал у себя в доме беглого матроса Китаева, который стал для маленького Володи чем-то вроде гувернера, а попросту – дядькой. Матрос Китаев научил мальчика никогда не врать, но всегда помалкивать, скакать верхом, лазать по деревьям, плавать, стрелять, ходить на медведя с рогатиной и побеждать любого противника в кулачном бою.
А на тринадцатом году жизни Володя Гиляровский, зачитывавшийся Чернышевским и Некрасовым - взял да и выкинул совершенно немыслимый фокус: ушел из родного дома, и вообще из города Вологды пешком, на Волгу, в Ярославль, оставив отцу записку “Буду работать бурлаком”. И, действительно, добрался, и был принят в ватагу по документам одного умершего от холеры бурлака. Через месяц сын титулярного советника накачал мускулатуру, загорел так, что стал чернее араба, научился мастерски играть в орлянку и за неутомимость заслужил прозвище Бешеный: на отдыхе, когда даже матерые бурлаки сидели в тенечке, набираясь сил, то на руках ходил, то на сосну влезал, а то и переплывал Волгу-матушку в два конца! “Да еще переборол всех с учетом уроков Китаева, — вспоминал Гиляровский. — Огромный эффект производило, когда я гнул на глазах монету”.
А через несколько недель его отыскал отец, сказал: “Поехали!”. “Папа, я только зайду на постоялый двор, возьму вещи и заработанную сотню”. — “К черту вещи, к черту сотню. Оставь ее товарищам на пропой души. Поехали, говорят тебе! Я договорился, послужишь год-два в полку, потом тебя возьмут в московское юнкерское училище”.
Но вернуть Володю на подобающий дворянскому сыну путь так и не удалось - видно, у судьбы были на мальчика иные виды. Иначе как объяснить тот причудливый случай, из-за которого Гиляровский вылетел из лефортовского училища?
Часы увольнительных юнкера любили проводить в Лефортовском парке: расстилали шинели под деревьями, пили водку. Однажды пятнадцатилетний Гиляровский нашел там в высокой траве … новорожденного младенца-подкидыша. Что делать? Нести в воспитательный дом некогда – увольнительная истекает через несколько минут. Бросить жалко. Так и появился в училище, левой рукой прижимая к себе ребеночка, а правой отдавая честь: “Юнкер Гиляровский из отпуска прибыл!” Скандал вышел прегромкий, и Владимира отчислили от греха подальше в полк. А, собственно, за что? Гиляровский почувствовал себя оскорбленным и сбежал, сменяв на рынке мундир на старое потрепанное пальто и видавшее виды кепи.
Так сын титулярного советника сделался настоящим бродягой. Где-то колол дрова, где-то служил пожарным. Поднимался на Эльбрус, работал на белильном заводе, бывало, воровал в трактирах. Однажды поздним вечером, сильно замерзнув, попросился ночевать в небогатый дом. Не пустили, но Гиляровский заметил в сенях неработающие часы. Назвался часовщиком, обещал починить, но только не при лучине, а при дневном свете. А наутро тихо ушел, пока хозяева спали.
В Казани он столкнулся с убегающим от полиции человеком, и был по ошибке арестован вместо него и обвинен в распространении прокламаций. Ночью выломал решетку и бежал. По дороге нашел кошелек с 25 рублями, купил билет на пароход и там в буфете ложками ел белужью икру. И свел полезное знакомство – с донским заводчиком золотых персидских жеребцов. Поехал с ним в степь, сделался лучшим табунщиком. Просто покупатели лошадей и предположить не могли¸ что крепкий загорелый парень, ловко владеющий арканом, отлично понимает по-французски и пересказывает все их разговоры хозяину. Работа хорошая, жизнь привольная и сытая. Но и с Дона пришлось уйти - покупать лошадей приехал жандармский полковник из Казани – тот самый, от которого Гиляровский сбежал через окошко. Взять успел только свитку да 100 рублей, завалявшихся в кармане. Но не накопленное оставлять было жаль, а пятнадцатилетнюю казачку Женю, с которой Владимир едва ли успел перемолвиться двумя-тремя фразами. Женя была первой женщиной, на которую заглядывался Гиляровский за недолгие, но весьма насыщенные восемнадцать лет жизни.
ЗАПЛАТИ МНЕ ЛЮБОВЬЮ ЗА ВОЛЮ
Сам он об этом предмете писал так: “В гимназии женщины для меня были “бабье”. Презирал гимназистов, бегающих на свидания. В бурлаках мы и в глаза не видели женщин. В полку видели только гулящих девок по трактирам, которых юнкера просто боялись, наслушавшись увещеваний полкового доктора Глебова”. Во второй раз Гиляровский почувствовал сердечное волнение уже в актерах, в Воронеже - служила у них в труппе такая Гаевская: красивая, изящная, их хорошей семьи. Однажды актер Симонов попытался ее обнять – Гиляровский надрал обидчику уши. Стал провожать ее, сам принарядился: завел пиджак и фетровую шляпу. Вот, собственно, и весь роман. Впрочем, на этот раз помешала русско-турецкая война: Гиляровский ушел добровольцем.
Воевал с азартом. “Каждую ночь в секретах, или часового надо бесшумно снять и доставить для допроса… Веселое дело, как охота, только пожутче. … Заключили мир. Но только в сентябре 1878 г. я получил отставку, так как башибузуки наводняли горы. Ползать за ними по скалам, лесным трущобам занятие было интереснее, чем война” - вспоминал Гиляй. Однажды в каком-то бою в качестве трофея ему достался брошенный турком белый плащ с широкой коричневой полосой. После войны в этом плаще приятель Гиляровского актер Далматов играл в Пензе Отелло.
Демобилизовавшись, помчался в Воронеж к Гаевской. Они переписывались всю войну, и в дни, когда в отрядную канцелярию приходила почта, Владимир не мог утерпеть и бегал за письмом напрямую, чуть ли не через турецкую цепь… И вот долгожданная встреча “С вокзала бегу на репетицию в театр. Ее вызывают ко мне. Выходит знакомая худенькая фигурка. Конфузливо подходит. Посмотрели мы друг на друга, разговор как-то не клеился. Нас выручил окрик со сцены, позвавший ее. И переписка прекратилась. Впоследствии я узнал, что, когда я заезжал к ней в Воронеж, она была невестой”.
Хорошо, хоть, третья попытка удалась. Мария Ивановна Мурзина, бесприданница-сирота, увлекавшаяся любительским театром – спокойная, терпеливая, надежная, с венком из колосьев и цветов на густой русой косе. Она встретилась Гиляровскому в 1879 году в Пензе, когда ему был двадцать один год, а ей восемнадцать. “Поручаю тебе, дорогая, мою жизнь и суровую долю. И мечты, и надежды, и силы и мою непокорную волю…. Все отдам я тебе не жалея, Что дано мне судьбою на долю. Не отдам только воли я даром – Заплати мне любовью за волю”, - сочинил ей в альбом Гиляй.
Любовью она ему платила до самой смерти, но воли взамен не отнимала. Хотя, конечно, оседлая жизнь началась у Гиляя только в связи с женитьбой. Решено было ехать в Москву. Там Гиляровский очень скоро стал журналистом, сняли приличную квартиру в Столешниковом переулке, и прожили там более 50 лет. Бедой в доме были ложки – Гиляй сворачивал их винтом, развлекая вечные толпы гостей. Мария Ивановна заказывала для своей кухни у посудных дел мастеров какие-то неохватные кастрюли, гигантские чаны, небывалые сковороды...
Кроме приличных гостей вроде Чехова, Шаляпина, Станиславского в доме Гиляя не переводились и сомнительные. Одна из восьми комнат специально предназначалась для встречи с обитателями трущоб. Жена сокрушалась: “Ну кто ж хитрованцев в дом пускает! Ведь зарежут когда-нибудь!”. Зарезать не зарезали, а вот заразить – заразили. Сначала у самого Владимира Алексеевича пошла рожа на голове, сопровождавшаяся страшным жаром. Потом и того хуже – полуторогодовалый сын слег в скарлатине. А следом няня дочки заболела сыпным тифом — вошь, конечно, вела свой род тоже с Хитрова рынка...
К счастью, все домочадцы остались живы. Но близкое знакомство с московским “дном” все равно обернулось для Гиляровского большими муками. Просто в один прекрасный день он решил опубликовать свои хитровские очерки в виде книги, и назвал ее “Трущобные люди”. Печатать пришлось за свой счет. Но в последний момент тираж был изъят из типографии и сожжен в полицейской части. Когда Гиляровский стал жаловаться Чехову, тот объяснил:
- Ну, конечно, нецензурно. Ты бы , хоть, мне показал, что печатать хочешь... Можно было бы что-нибудь сделать. А то уж одно название — “Трущобные люди” — напугало цензуру. Ну и дальше заглавия: “Человек и собака”, “Обреченные”, “Каторга”. Да разве это теперь возможно?”
— Но ведь все эти очерки были раньше напечатаны!
— В отдельности могли проскочить и заглавия и очерки, а когда все вместе собрано, действительно получается впечатление беспросветное...
Гиляровский обиделся – конечно, не на Чехова, а на государство, да так крепко, что, едва выплатив долг типографии, совсем исчез из Москвы. Даже жена толком не знала, где он. Это, впрочем, случалось с Гиляем не раз – утром уходил на службу в газету, и не возвращался неделями. На этот раз он объявился только через два месяца, на Балканах, в Сербии. Разоблачал тамошнего короля Милана, подстроившего в политических целях покушение на самого себя.
ОТКУПОРИТЬ ШАМПАНСКОГО БУТЫЛКУ…
После революции, в двадцатых годах, Гиляровский все же напечатал свою книгу, и даже написал еще несколько: “Москва и москвичи”, “Мои скитания”, “Записки москвича”. Но это уже не были злободневные очерки, а лишь воспоминания с привкусом ностальгии. Ведь ни экзотической Хитровки, ни брандмейстерских команд, ни петухов в Столешниках, ни двухэтажных империалов, ни гамаш – словом, всего того, что наполняло его книги, уже не было и в помине. Все вокруг стремительно менялось – все, кроме самого Гиляровского.
И в старости он выглядел картинно: атаманский чих и ребяческий хохоток. Паустовский вспоминает, что приходя в редакцию, старик Гиляй шумел, добродушно ругал всех без разбору молокососами, поднимал в воздух щуплого Александра Фадеева вместе с таким же щуплым Борисом Губером…
После 1926 года он плохо слышал, потому что простудился, спустившись под землю на Неглинке, готовя статью в “Вечерней Москве”. “Меньше буду слышать глупостей”, - не унывал Гиляй. Потом простуда дала кровоизлияние в глаз и пришлось удалить его. “Сколько было силищи, - загрустил Владимир Алексеевич. - Думал, памятник Минину и Пожарскому раньше развалится”…
Под конец жизни Гиляй часто показывая на шкаф: “В нем хранится давнишняя бутылка замечательного шампанского “Аи”. Я берегу ее на торжественный случай. Когда мне станет еще хуже, я соберу всех друзей, сам открою спрятанную бутылку, налью каждому по бокалу шампанского, скажу каждому по экспромту и с поднятым искристым бокалом весело, радостно сойду на нет. Довольно было пожито!”. Не успел… 2 октября 1935 года семидесятивосьмилетнего Гиляровского не стало.
За два года до этого, летом 1933 года дачу к Гиляровским ворвались грабители. Согнали домашних в одну комнату и заперли на замок. Владимира Алексеевича дома не было, он гулял. Возвращаясь к завтраку, увидел около дома человека с финкой в руках. Насупил седые брови: “Убери!”. Как ни странно, бандит повиновался.
В семьдесят шесть, да еще полуслепым, не повоюешь. Гиляровский попытался, как когда-то на Хитровке, поговорить с грабителями, представился писателем, защитником хитрованцев. Те ответили равнодушно: “У каждого своя работа”. Забрали из дома все, даже спички. Людей, к счастью, не тронули.
На другой день шайка была арестована. И Гиляровский, узнав, где содержаться его обидчики, потребовал свидания, угостил табачком, передал теплые вещи. После, уже из лагеря, грабители прислали ему письмо с извинениями за причиненное “беспокойство”. А в конце приписка: “...может статься, пожевать пришлете...”. Владимир Алексеевич послал. Такой уж души был человек. Закоренелый идеалист. Говорил: “Если с ними по-человечески, может быть, выйдут из тюрьмы людьми”.
Ирина ЛЫКОВА
Вернуться на Главную страницу